«Визит старой дамы», поставленный
Петром Шерешевским в Русском драматическом театре Удмуртии, оказался спектаклем страшным, ярким, совершенно, на мой взгляд, сумасшедшим, и в этом безумии особенно прекрасным. Жанр обозначен (и обозначение мудро выводится на экран – не все зрители внимательно изучают программку и анонсы) как панк-кабаре в двенадцати эпизодах. Подзаголовок – приключения одной риторики.
Оправдать себя популярным выражением «нельзя,
но если очень хочется, то можно» бывает соблазнительно донельзя. Спектакль становится своего рода жестким исследованием того, как происходит оправдание удобного решения, как рождаются лозунги, отсеиваются неподходящие факты и корректируются подходящие. Процесс адаптации личного выбора к образу честных европейцев и христиан занимает полтора часа, и вот уже «мы никогда не осудим» превращается в «мы обязаны осудить». Ведь это приключения не морального выбора, а риторики.
Пространство художниками Александром
Моховым и Марией Луккой создано двухуровневое: внизу главные герои, музыканты и небольшой игрушечный городок с железной дорогой; наверху, над сценой возвышается своеобразный «балкон» для хора горожан. Люди в сером, каждый из которых одновременно представитель общей массы и обладатель индивидуального лица, вместе составляют единый организм – город Гюллен, который почти полтора часа беспрерывно поет, стучит и танцует. Спектакль не просто музыкальный, он своего рода сам – музыка, произведение, разыгранное по нотам с хором, солистами и дирижером (он же судья, он же дворецкий) – Николаем Ротовым. В партитуре можно встретить самые разные жанры, от «жалостливой сиротской» до жестких ритмических фрагментов или блюза. Многие композиции, написанные Ником Тихоновым, могли бы стать хитами, будь спектакль записан на диск и выпущен отдельным альбомом. Про трек-постскриптум «Неестественный отбор» вообще молчу, он, вопреки запретам на видеосьемку в театре, с вероятностью 99% и так разойдется по соцсетям и будет выучен постоянными зрителями наизусть.
Музыкально в спектакле далеко не все собственно
панк, но в целом по духу – панк и есть. Начинается действие громко и «плакатно», реплики-лозунгами разоренного городка дублируются крупными буквами на экране. «Но Бог денег не платит!». Под производимый артистами грохот, имитирующий стук колес, в город прибывает миллионерша Клара Цаханассьян: на ней ядовитого оттенка парик, а в руках она держит скелет представителя семейства кошачьих (надо думать, черный барс заранее «всё»). Спектакль стал бенефисом актрисы Ольги Слободчиковой Ольга Слободчикова (Olga Slobodchikova): ее Клара в безумном кабаре хозяйка, она неумолима и безжалостна, но одержимости местью в ней нет. Процесс восстановления справедливости запущен и сбоя не даст, так что миллионерша может позволить себе что угодно: крик или шепот, розовые перья или подвенечный наряд, любую откровенность и каких угодно мужей.
Седьмой, восьмой и девятый мужья миллиардерши
– форменные фрики совершенно разного вида, во всех трех ролях – Михаил Солодянкин. Его умение перевоплощаться здесь во всей красе: пугливое существо с маракасами, томный немецкий артист с треугольником, ну и феерический ученый – лауреат Нобелевской премии (спойлеров не будет, но таких ученых свет еще не видывал).
Еще одна важная часть «свиты» миллионерши
– Коби и Лоби, сыгранные Еленой Мишиной Елена Мишина и Екатериной Воробьевой. Лысые, с неестественно выбеленными лицами и в темных очках, они походят то ли на инопланетян, то ли на андроидов, то ли на продвинуто-бесполых созданий из далекого будущего. В любом случае, от их ответа на вопрос «кто же вы такие?» - «скоро поймете… скоро… скоро… скоро… скоро…» становится жутко, поскольку понимание это явно не принесет с собой ничего хорошего.
Единственным нормальным человеком в этой
по меньшей мере странной компании представляется герой Юрия Малашина, несчастный Альфред Илл. И снова об отсутствии реального выбора: в первые минуты спектакля он входит на сцену и сразу оказывается в небольшой прозрачной пластиковой камере. Илл изначально осужден, остается только дождаться неизбежного: приезда Клары, суда, приговора. Крупный план актера от начала и до финала выведен на проектор над «городом», вся история фактически дается через его оценку. «Вот и осталось в жизни – смотреть, как проносятся поезда» - громко кричит кто-то из жителей Гюллена. Он утверждает вроде бы про себя, но в контексте нервного лица Альфреда Илла кажется, что это и про него. Работа Юрия Павловича, как мне кажется, идет на каких-то высших границах актерских возможностей. Огромный крупный план и полная невозможность «спрятаться» за что-либо – музыку, пластику, даже партнерского взаимодействия в привычном понимании слова здесь не происходит. Но и в таком странном, скованном обстоятельствами способе сценического существования есть органика и даже какая-то естественность, есть широкий спектр проживаемых эмоций: смущение, неловкость, смирение, раскаяние, паника, любовь, ужас, принятие, - что там еще может почувствовать человек, получивший вместо встречи с первой любовью смертный приговор?..
Эпатажная форма еще сильнее обостряет
конфликт, и в определенный момент зритель оказывается включенным в него не только как сторонний наблюдатель. «И 500 миллионов всем, сидящим в этом зале», - буднично предлагает Клара Цаханассьян публике. Нужно просто восстановить справедливость – убить Альфреда Илла. Только и всего. Каждый получает возможность сравнить свою реакцию с реакцией жителей Гюллена. Каждый может прислушаться к себе и проверить честность своей реакции. Сцена суда становится своеобразной отсечкой, разделяющей спектакль и зрительскую оценку происходящего на «до» и «после». Все, что «после», относится уже и непосредственно к тебе, каждый человек в зале. Что ты об этом думаешь? Можно убедить себя в чем угодно, главное – очень сильно этого хотеть. И свято, истово уверовать, что так оно и есть. Соизмерять не обстоятельства с представлениями о морали и нравственности, а нравственность подогнать под обстоятельства. И ничего, сойдет. Главное – верить. Это вам и священник скажет, вон тот, с огромной рыбой вместо головы. Если кому-то любопытно, почему рыба, то я лично понятия не имею, но мне она ужасно нравится. Трактовок может быть множество, особенно с учетом экскурса в историю христианства, но можно и просто любоваться этим сбежавшим от Босха существом. Компанию ему составляют безликий портрет (Бургомистр) и человек-фуражка (Полицейский), все вместе – весьма характерное «высшее общество» Гюллена. Существа-функции формально даже сами не разговаривают (каждого такого персонажа озвучивает у микрофона второй актер).
После суда кабаре продолжается: шумно,
эффектно, громко. Горожане то в стиле тяжелого рока поют о позоре Альфреда Илла, то элегантным блюзом дают понять, что он мог бы «покончить с собой», контрастом музыки и текста усиливая ощущение кошмара.
…а маленький игрушечный городок постепенно
оживает, строится дальше, становится больше. Его строят в том числе жена и дети Илла, ранее никак не персонифицированные среди прочих горожан. Они уверены в том, что все будет хорошо, потому что им уже хорошо – теннисный корт, машина, меховое манто. Это ли не долгожданное счастье… Монолог Альфреда, в последний раз смотрящего на Гюллен, звучит сдержанно, но проникновенно. Такой же негромко-интимной становится сцена его разговора с Кларой. Первый (но не последний) раз по ходу действия в его пластиковую камеру кто-то заходит. Меняется свет, на актрисе больше нет вызывающего грима, и, лишенные прежней театральности, они ведут свой первый по-настоящему живой диалог. При виде миллиардерши Цаханассьян в камере Илла вдруг возникает ощущение – а ведь и она тоже обречена на своего рода гибель. Даже, пожалуй, была обречена намного раньше, чем ее возлюбленный. И то, что Клара имеет право выйти наружу, а он – нет, сути вопроса не меняет. Два человека наконец-то могут быть всерьез откровенны, и их разговор становится одной из самых красивых и чувственных сцен спектакля. Казалось, в воздухе уже висит поцелуй и прощение в любви, но… Процесс запущен, а старая дама приехала не для того, чтобы прощать.
Ужасное чувство, иррациональное по сути,
но закономерное, настигает в финале невольно и внезапно – а почему я-то ничего не сделал(а)? Значит, и я виновата, потому что на решение общины было дано мое молчаливое согласие. На ум приходят и другие такие собственные соглашательства, пусть речь в них была не о человеческой жизни. Да ведь и в спектакле поется, что «речь не о деньгах». Суровое зеркало камеры, направленной в зал, еще больше усугубляет ощущение личной причастности – и личной ответственности.
На двух показах – прогоне и премьере
– во время заключительной песни про «Миллиард» (если только мне не померещилось) случилась одно и то же. Мажорно-солнечная, ритмичная, стилистически напоминающая одновременно финальные хоровые номер мюзиклов и баптистскую музыку, песня логически требует аплодировать в такт. Часть зрителей действительно начинает аплодировать. Но спустя несколько секунд все прекращают, потому что инстинктивную реакцию на ритм догоняет осознание: чему хлопаете, господа? И становится еще страшнее.
P.S: если необъективно и эмоционально, то
на одной из первых реплик «Вот и осталось в жизни – смотреть, как проносятся поезда» у меня попросту отъехала крыша далеко, надолго и основательно. Я беззвучно плакала, когда Юрий Павлович Малашин читал финальный монолог Илла. «Визит старой дамы» стал первым за много лет спектаклем, который я внутри себя переживаю уже неделю и неизвестно, сколько буду переживать еще. А еще спектаклем, который у меня в голове само собой разошелся на цитаты (в том числе музыкальные, нет, я все еще не могу перестать напевать блюз и «жалостливую» про «суды для бомжей и приют для несчастных…»). Я посмотрела «Визит…» два раза подряд – и со второго «накрыло» сильнее, чем с первого. Вся постановочная команда проделала фантастическую работу, и это стало моим большим театральным счастьем – быть на премьере.
Оставить комментарий